Как утверждает английский биограф Гитлера Алан Буллок, он послал с Риббентропом и своего личного фотографа Генриха Хоффмана с заданием сфотографировать Сталина для выяснения устройства мочек его ушей: являются ли они вросшими — «еврейскими», или отдельными — «арийскими». Сталин милостливо согласился на фронтальное фотографирование по просьбе новоявленных друзей. Мочки оказались отдельными.
ГИТЛЕР: МЕЖДУ ДВУМЯ ПРОРОЧЕСТВАМИ
(30.1.1939 – 30.1.1941)
Селективный конспект
(продолжение. Начало в № 5-6/2023)
Через два дня произошло непоправимое: 17 марта 1939 года, выступая в Бирмингеме, Невилл Чемберлен объявил, что если Польша будет активно защищаться от Германии и попросит Англию о помощи, то Англия эту помощь окажет в рамках своих возможностей. Это заявление было повторено в Палате Общин 31 марта 1939 года.
Если в сентябре 1938 года общественное мнение Англии было категорически против войны за Чехословакию (что и было основной причиной подписания мюнхенских соглашений), то теперь оно требовало самой воинственной политики против Гитлера. Как демократически избранный лидер демократической страны, Чемберлен считал себя обязанным следовать диктату общественного мнения. Только «возможности» Англии оказать помощь Польше были фикцией: у Англии практически не было сухопутной армии. Военный бюджет Англии между 1919 и 1935 годом сократился в 7, 5 раз. Только 27 апреля 1939 года в Англии будет введена всеобщая воинская обязанность.
В ответ на это 28 апреля Гитлер расторг германо-польский пакт о ненападении 1934 года и англо-германское морское соглашение 1935 года. Вопрос о возможности германо-польской войны из-за Данцига перестал быть чисто теоретическим. Ещё 11 апреля Гитлер отдал приказ о подготовке войны с Польшей — План «Вайс». В политической части совершенно секретной Директивы говорилось: «Великие цели в строительстве вооружённых сил Германии будут по-прежнему определяться антагонизмом с западными демократиями». Это было крутым поворотом от изложенной в Mein Kampf идеи союза с Англией. Вопреки установившемуся мнению о догматизме Гитлера, свято придерживавшегося сказанному в его книге в 1924 году, Гитлер был прагматичным политиком, легко менявшим свои мнения на противоположные.
Демарш Чемберлена имел немедленные кардинальные последствия.
Первое из них состояло в превращении Советского Союза в центральный фактор европейской политики:
«…трудно отрицать, что предоставление в конце марта 1939 года гарантий Польше и Румынии, было преждевременным, а потому ошибочным актом. Лондон поставил Сталина в чрезвычайно выгодное положение, что позволило ему решать судьбу Европы «[Slawomir Dembski/www:http:/academia.edu/28222143].
Второе — в превращении Великобритании из потенциального партнёра Германии по разделу мира (суша — Германии, океаны — Англии), как это истолковывалось в Mein Kampf, и союзника в борьбе с большевизмом — в заклятого врага Гитлера.
Хотя сейчас Сталин и поверил Литвинову, считавшему, что Чемберлен перешёл через Рубикон и что война Англии с Германией неизбежна, ситуация была предельно тревожной. Это было время интенсивных контактов и переговоров всех со всеми. Советский Союз вёл официальные, широко анонсируемые политические переговоры с Англией и Францией о заключении военного союза и, в меру интенсивные, доверительные дипломатические контакты с Германией на среднем уровне. Однако, приглашение министру иностранных дел Англии лорду Галифаксу приехать в Москву, переданное ему устно 12 июня 1939 года советским полпредом Иваном Майским, было проигнорировано Чемберленом. [The Maisky Diaries/ed. G. Gorodetsky/Yale University Press, New Heaven&London, 2015, p. 200]. Молотов попытался также, в ответ на зондажные жесты Германии, прощупать принципиальную позицию Германии в отношении Советского Союза, о чём Шуленберг немедленно доложил в Берлин [Фельштинский Ю. Г. (ред. ), СССР-Германия. 1939-1941. Секретные документы. Москва: Эскмо, 1911, док. № 5, стр. 34]. В ответ, 29 июня Гитлер распорядился прекратить немецкую дипломатическую активность в Москве [Фельштинский Ю. Г., op. cit., док. №6, стр. 36].
При этом, с 11 мая 1939 Советский Союз был втянут в крупномасштабный военный конфликт с Японией на территории Монголии, чему придавалось очень большое значение. Сталин, как и Гитлер, смертельно боялся войны на два фронта. Для отвлечения интереса Японии от советского Дальнего Востока, 21 августа1937 года с гоминдановским правительством в Чунцине был подписан советско-китайский пакт о ненападении, результатом чего стали массированные поставки в Китай советского вооружения, включая танковую бригаду и 1285 самолётов, а также посылку более двух тысяч военных советников, включая боевых лётчиков. Интенсивность китайского сопротивления японскому наступлению многократно возросла, и Япония оказалась не в состоянии вести ещё одну сухопутную войну — против Советского Союза — до завершения войны с Китаем.
Всё было в высшей степени неопределенно: не было ясно ни как далеко зайдёт в своих действиях по отношению к Польше Германия, ни что сделают в ответ Англия и Франция. Советский Союз называл Германию агрессором, а Англию и Францию — демократическими государствами, неустанно отступающими под натиском Гитлера. Казалось бы, надо было заключить тройственный союз СССР, Англии и Франции, но к военному союзу со Сталиным никак не лежала душа Чемберлена. Он понимал, что успех такого союза на поле боя приведёт Красную Армию в центр Европы. Он не хотел полноценного военного пакта о взаимопомощи, но ему позарез нужно было продемонстрировать Гитлеру, что Сталин находится на стороне Англии и Франции. Может быть, это могло бы урезонить Гитлера. Надо сказать, что Сталин не хотел войны с Германией никак не меньше Чемберлена. Но последний вёл себя очень прямолинейно и наивно («Миссионер в стане людоедов» — так определил его французский посол в Москве и в Берлине Робер Кулондр [Robert Coulondre. De Staline a Hitler. Souvenir de deux Ambassades, 1936-1939. Paris, 1950, p. 268]) и обеспечил Сталину полное алиби своей неготовностью заключить военный союз против Гитлера вплоть до раннего утра 24 августа 1939 года.
Начались продолжительные политические переговоры на среднем уровне, в центре которых по требованию Советского Союза оказалось определение понятий «прямой и косвенной агрессии», за которыми скрывался вопрос об официальном включении стран Прибалтики в советскую сферу влияния, чего правители этих стран никак не хотели. Латвия и Эстония подписали 7 июня 1939 года пакты о ненападении с Германией. Чемберлен же хотел от Сталина гарантий этим странам вопреки их нежеланию входить в какой-либо альянс с Советским Союзом, то есть гарантий односторонних и потому не слишком-то определённых. Это должно было сохранить их независимость с одной стороны, и стать острасткой для Гитлера – с другой. Конструкция сомнительная, но ничего лучше Чемберлен придумать не cмог.
23 июля Советский Союз согласился на проведение военных консультаций с Англией и Францией, не дожидаясь заключения политического соглашения, ибо, как сказал Молотов послам Англии и Франции, вручая это предложение, «основные положения договора о взаимной помощи можно считать согласованными, а разногласия по ещё не решённым вопросам носят второстепенный характер» [Год кризиса. Т. II, стр. 123]. Тем не менее, через 3 дня, 26 июля, на заседании английского правительства было зафиксировано, что «все согласны с тем, что нашим представителям следует дать указание вести переговоры очень медленно, пока не будет заключён политический пакт» [Документы и материалы… op. cit., стр. 391].
Однако, грядущие трёхсторонние переговоры о военной конвенции побудили Гитлера к немедленному активному дипломатическому наступлению, на сей раз не в Москве, а в Берлине. Утверждение Гитлера на встрече с военными 22 августа 1939 года, что «смещение Литвинова было решающим моментом» в советско-германских отношениях сомнительно, по крайней мере хронологически. Почти три месяца после смещения «еврея Литвинова» Германия ничего конкретного не предлагала Советскому Союзу, кроме неких «жестов доброй воли». Согласие Сталина на англо-франко-советские военные переговоры в Москве резко повысило ставки.
В тот же день, 26 июля 1939 года временный поверенный в делах советского посольства в Берлине Георгий Астахов (после совещания в Кремле 21 апреля 1939 года посол Мерекалов с высшими должностными лицами Рейха не встречался и большую часть времени отсутствовал в Берлине) и заместитель торгпреда Бабарин были приглашены заведующим восточноевропейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии доктором Карлом Шнурре на обед в отдельном кабинете ресторана «Эвест». Разговор был длительным, и от торговых тем он постепенно перешёл на политические вопросы и дошёл до принципиальных тем, при обсуждении которых Шнурре заявил:
«…Я утверждаю, что мы (Германия — А.Л.) пошли бы целиком навстречу СССР в этих вопросах… Что касается конкретно прибалтийских стран, то мы готовы в отношении их повести себя так, как в отношении Украины. От всяких посягательств на Украину мы начисто отказались… Ещё легче можно было договориться относительно Польши…».
«Чувствуя, что беседа начинает заходить слишком далеко», — пишет далее в своём служебном дневнике Астахов, «я перевёл на более общие темы, заговорив о германских аспирациях на Украину и вообще Россию, изложенных в «Майн Кампф», где Англия мыслится как союзник Германии.»
«Фюрер не отличается упрямством, — ответил Шнурре, но прекрасно учитывает все изменения в мировой обстановке. Книга была написана 16 лет назад в совершенно других условиях. Сейчас фюрер думает иначе. Главный враг сейчас Англия…» [Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. В 2-х кн. Т 2. 1990, стр. 136-137].
Очевидно, что столь откровенно еретические разговоры Шнурре мог вести только по наущению Риббентропа, который, по словам Шнурре, «в точности знает мысли фюрера».
Но Москва медлила с ответом на столь откровенные сигналы, и 2 августа, находившийся в кабинете статс-секретаря германского МИДа Эрнста Вайцзеккера Астахов, был неожиданно приглашён в кабинет Риббентропа, который заявил ему, среди прочего, что «по всем проблемам, имеющим отношение к территории от Чёрного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться… мы достаточно сильны и к угрозам относимся с насмешкой… не будет такой войны, которую бы проиграл Адольф Гитлер. Что касается Польши, то будьте уверены в одном — Данциг будет наш По моему впечатлению, большой затяжки в этом деле не будет» [Безыменский Л. А., Гитлер и Сталин перед схваткой, Москва. : Вече. 2002, стр. 266-267]. Это уже было серьёзное заявление о неизбежности военного конфликта, сделанное высшим уполномоченным лицом Германии. Это лицо предлагало Советскому Союзу занять нейтральную позицию в обмен на возвращение в сферу влияния России территорий Российской империи, потерянных в годы мировой и гражданской войн.
В августе 1939 года в Москву были посланы военные миссии Англии и Франции не самого высокого ранга, не имевшие полномочий подписывать какие-либо соглашения. В Москве они столкнулись с требованием обсудить конкретные пути прохождения Красной Армии через территорию Польши и Румынии, о чём правительства этих стран и слышать не хотели; 17 августа переговоры, начавшиеся 12 августа, были прерваны по предложению наркома обороны Ворошилова, требовавшего от англичан и французов предъявления письменных полномочий от своих правительств. Итак, полугодовые переговоры с Англией и Францией о статусе пограничных с СССР стран Восточной Европы ни к чему не привели. Обжегшись на Чехословакии, Англия и Франция не хотели больше уступать Гитлеру и хотели устрашить его видом военного союза со Сталиным. Но Сталин не спешил связывать себя чреватыми войной обязательствами, не видя никакого практического выигрыша от этого.
Широко анонсированные военные переговоры об образовании антигитлеровской коалиции побудили Гитлера, Риббентропа и Геринга начать игру ва-банк. Гитлер, преследуемый кошмарным видением войны на два фронта, дал Риббентропу и Герингу карт-бланш: первый должен был попытаться любой ценой достичь соглашения с Россией, второй — с Англией. Надо отметить, что Геринг, в отличие от Риббентропа, опасался, что Англия вступит в войну из-за Польши, и всё лето 1939 года пытался достичь соглашения с Англией («миссия Вольтата»).
Для достижения договорённости с Германией Советский Союз должен был принять в Москве Риббентропа, впоследствии писавшего, что «началась конкурентная скачка с англичанами за русскую благосклонность».
Однако, Сталин не спешил, желая проверить наличие возможности прийти к соглашению с Англией и Францией: 7 августа Молотов решительно отказался от предложения Риббентропа включить в готовившийся торгово-кредитный протокол упоминание об улучшении политических отношений, а предложение о секретном протоколе было названо «неподходящим» [Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. В 2-томах. Т. 2. Москва. Политиздат. 1990, стр. 177].
Несмотря на всю занятость Предсовнаркома и Наркоминдела Молотова, его внимание было отвлечено на затеянную по указанию Сталина провокацию против его еврейской жены, наркома рыбной промышленности Полины Жемчужиной. Арестовав несколько евреев из Главного Управления парфюмерной промышленности, которым Жемчужина заведовала несколько лет, НКВД заставил их дать компрометирующие Жемчужину показания, в том числе и о супружеской неверности жены Предсовнаркома (обвинявшийся в адюльтере с Жемчужиной врач Белахов, отрицал самою возможность этого, утверждая, что он — импотент с рождения). Хрущёв вспоминал: «Сталин применял низменные приёмы, стремясь ущемить мужское самолюбие Молотова. Чекисты сочинили связь Жемчужиной с каким-то евреем-директором, близким Молотову человеком. Он бывал на квартире у Молотова… Молотов же проявил твёрдость, не поддался на провокацию и сказал: «Я просто не верю этому, это клевета.» Насчёт «сочинений», писавшихся органами НКВД, он лучше всех, видимо, был информирован…» [Хрущёв Н. С., Воспоминания. Время. Власть. Люди. В 2 кн. Кн1. Москва, Вече, 2016, стр. 156]
Десятого августа 1939 года, накануне приезда английской и французской военных делегаций в Москву, Политбюро ЦК ВКП(б) принимает постановление «О тов. Жемчужине», обвинявшее Жемчужину в «неразборчивости в своих связях» и предрешавшее её смещение с поста наркома. [Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник документов. Москва, 1995. стр. 171-2].
Пытанные по этому «делу» евреи — директор Института косметики и гигиены «Главпарфюмера» Илья Белахов и начальник «Главпищеароматмасло» министерства пищевой промышленности Анна Слезберг, в числе 25 заключённых Внутренней тюрьмы НКВД, будут расстреляны 28 октября 1941 года, в карьере около посёлка Барбыш, под Куйбышевым, в отсутствии каких либо законных или псевдозаконных оснований, по приказу Берии от 18 октября 1941 года за N27556/Б [Политбюро и дело Берия. Сборник документов. Москва, 2012, стр. 391].
Выговор чисто политического характера, вынесенный еврейской жене нового наркоминдела буквально накануне решающих переговоров с Англией и Францией, бросал на него подозрение в тайной солидарности с его поверженным предшественником Литвиновым. Литвинов подозревался (по умолчанию) в желании договориться с Англией и Францией, а не с Гитлером, в силу своего еврейского происхождения. Теперь Молотов, ещё более молчаливо, подозревался в том же грехе в силу еврейского происхождения его жены. Стоит ли удивляться, что французский дипломат участвовавший в этих переговорах, нашёл Молотова вросшим в кресло подобно суку в бревне. А буквально через неделю немецкий посол граф Фридрих Вернер Эрдманн Маттиас Иоганнес Бернгард Эрих фон дер Шуленбург нашёл его «необычно сговорчивым и сердечным».
Одиннадцатого августа 1939 года Политбюро ЦК ВКП(б) принимает решение о «приоритете в переговорах с Берлином по сравнению с переговорами с «западными демократиями» [А.Н. Яковлев, Доклад на II съезде народных депутатов, «Правда», 23. 12. 1989]. Но Сталин был осторожен, подгадывая самый выигрышный момент, а Гитлер, назначивший начало войны на 26 августа, очень спешил, стремясь обеспечить нейтралитет Советского Союза, для чего необходимо было предотвратить успех начавшихся в Москве, в атмосфере таинственности, англо-франко-советских военных переговоров, и 15 августа Шуленбург вручил Молотову меморандум, в котором говорилось, что «Германское правительство стоит на той точке зрения, что между Балтийским и Чёрным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешён к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, Прибалтийских государств, Польши, Юго-Востока и т.п.» [Документы Внешней Политики (ДВП), 1939, т. XXII. Кн. 2, стр. 582]. Только через два дня, наполненных обменом истерическими телеграммами между Шуленбургом и засевшим вместе с Гитлером в Оберзальцбурге Риббентропом, в 8 часов вечера 17 августа Молотов принял Шуленбурга и вручил ему письменный ответ Советского правительства, начинавшийся с отповеди:
«До последнего времени Советское правительство… исходило из того, что германское правительство ищет повода для столкновений с СССР, готовится к таким столкновениям и обосновывает нередко необходимость роста своих вооружений неизбежностью таких столкновений. Мы уже не говорим о том, что используя так называемый антикоминтерновский пакт, стремилось создавать и создавало единый фронт ряда государств против СССР, с особой настойчивостью привлекая к этому Японию…».
Завершая нотацию, Молотов указывает, что улучшение отношений можно начать с подписания кредитно-торгового соглашения, а затем, через короткий срок, подписав договор о ненападении. В ответ, Шуленбург конкретизирует дипломатическую программу заявив, что «Германия готова заключить пакт о ненападении…, гарантировать Прибалтийские государства вместе с Советским Союзом, а также «изъявляет готовность употребить своё влияние для улучшения и консолидации советско-японских отношений». Кроме того, по мнению фюрера, в виду грядущих событий, связанных с неготовностью Германии «терпеть польские провокации, …желательно принципиальное и скорое выяснение германо-советских отношений», для чего Риббентроп, начиная с 18 августа «готов прибыть в Москву на аэроплане с полномочиями фюрера… подписать соответствующие договоры» [АВП, ф. 0745, оп. 14, п. 32, л. 44].
Но Сталин продолжал упорствовать и потребовал, для начала, подписания торгово-кредитного соглашения с Германией, предусматривавшего предоставление огромных кредитов СССР для закупок немецкого оборудования, включая военное всех видов. Финансовое положение Германии было ужасным, и безрезультатные переговоры на эту тему шли, с перерывами, в Берлине уже длительное время. Теперь этот договор был подписан незамедлительно, в 2 часа ночи по берлинскому времени, 20 августа 1939 года и датирован предыдущим днём — 19 августа. Удовлетворенный этим, в то же самое время суток, в ночь на 20 августа, Молотов в Москве вручил Шуленбургу советский проект пакта о ненападении, в значительной степени повторявший советско-германский Договор о Дружбе и Нейтралитете 1926 года, предусматривавший нейтралитет подписанта в случае агрессии третьей стороны против другого подписанта.
За 4 года до этого, 29 марта 1935 года, принимая в Кремле лорда-хранителя печати Антони Идена, Сталин категорически отверг идею подписания договора о ненападении с нацистской Германией: «…какая гарантия, что германское правительство, которое так легко рвёт свои международные обязательства, станет соблюдать пакт о ненападении? Никакой гарантии нет. Поэтому мы не можем удовлетвориться лишь пактом о ненападении с Германией. Нам для обеспечения мира нужна более реальная гарантия и такой реальной гарантией является лишь Восточный пакт взаимной помощи.» [ДВП, Том XVIII. М. 1973, стр. 247]
Теперь, в августе 1939 года, роль «реальной гарантии» выполнял замаячивший призрак войны Германии с Англией и Францией, а вместо «Восточного пакта» возникал раздел Восточной Европы на «сферы интересов» Советского Союза и Германии.
Предложенный в ночь на 20 августа советский проект пакта о ненападении не содержал пункта Договора 1926 года о его аннулировании в случае агрессии одного из подписантов против третьей стороны. Одновременно, Молотов туманно высказал заинтересованность в дополнительном протоколе, фиксирующем политические договорённости. Молотов не очень-то твёрдо знал, как этот документ должен был выглядеть. Для этого нужны были прямые переговоры с непосредственным участием Сталина. Сталин никуда не ездил, и переговоры должны были идти в Москве. Ставший лишним в прямых переговорах главных действующих лиц, посредник Астахов был 19 августа вызван Молотовым в Москву «на один день, в виду неясности некоторых вопросов», отстранён от работы, уволен из МИДа в начале декабря 1939 года, вскорости арестован, пытан, осуждён на 15 лет лагерей и умер, по словам его коллеги Е. Гнедина (проведшего в лагере 16 лет) от дистрофии, 14 февраля 1942 года, в Усть-Вымлаге (Коми АССР).
В тот же день, 17 августа, когда Молотов читал суровые нотации Шуленбургу, переговоры с Англией и Францией были прерваны по инициативе Ворошилова, потребовавшего прямого ответа на кардинальный, по мнению Советского Союза, вопрос о пропуске Красной Армии на территорию Польши для её же защиты от Германии. Послы Англии и Франции в Варшаве бросились за ответом к польскому правительству.
Вечером, 19 августа, польский министр иностранных дел заявил французскому послу Леону Ноэлю, что «запрет каким-либо иностранным войскам» использовать территорию Польши «является непреложным принципом политики Польши» [George Bonnet, Fin d‘un Europe. De Munich a la Guerre. Genf, 1948, p. 282].
Доктор Карл Шнурре, подписавший торгово-кредитное соглашение с немецкой стороны, утверждал в последствии, что Сталин «использовал торгово-кредитное соглашение в качестве тормоза, выжидая, не сможет ли он ещё заключить соглашение с англичанами и французами. 19 августа последовал отказ поляков. Лишь после этого Сталин убрал барьер. В ночь с 19-го на 20-е он дал указание подписывать» [Ингебор Фляйшхауэр, Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939. Москва, Прогресс, 1990, стр. 268]. Тем самым, все предварительные условия были выполнены, и Сталин согласился принять Риббентропа 26 августа.
Но Гитлер, уже отдавший приказ о наступлении на Польшу 26 августа, очень спешил. Он страстно хотел начать войну против Польши, но это было чересчур рискованно. Во-первых, новый, созданный им, Гитлером, как он верил, вермахт ещё не воевал. Гитлер был уверен в военном успехе против чехов или поляков, но неясным оставалось будущее поведение Англии, Франции и Советского Союза. Неопределённость была чрезмерной и невыносимой для Гитлера. Он был уверен, что нейтрализация Советского Союза заведомо укротит Англию и Францию, но он должен был услышать о согласии на это из уст самого Сталина, а Сталин, хотя и был дружелюбен и кооперативен, тем не менее, оставался недоступен и тянул время. Нервы Гитлера не выдерживали, и во второй половине воскресенья, 20 августа, он обратился с личным письмом к самому Сталину [ДВП, том XXII, книга 2, Москва, «Международные отношения», 1992, стр. 585]. Так началось восхождение Сталина на Олимп мировой политики. Впервые за 17 лет его личной власти, мировая держава обращалась лично к нему, скромному генсеку, не несущему никаких официальных титулов в государственной иерархии, как к лидеру другой великой державы.
Психологический расчёт Гитлера был безошибочен. Но он ему дорого стоил. Его послание было коротким и ясным: война с Польшей – дело ближайших дней:
«…польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний». Первый официальный советский биограф Сталина (после Анри Барбюса) Дмитрий Волкогонов утверждает, что слова «кризис может разразиться со дня на день» Сталин «подчеркнул своим синим карандашом» [Волкогонов Д.А., Сталин. Политический портрет. В 2-х книгах. Кн. 2. 4-е изд. Москва, АО «Издательство «Новости», 1996, стр. 29]. Текст письма Гитлера по-немецки и по-русски был вручён Молотову.
Для подписания желаемого русскими конфиденциального протокола, Риббентроп должен приехать в Москву, самое позднее 23 августа. У него будут «всеобъемлющие и неограниченные полномочия для составления и подписания как пакта о ненападении, так и дополнительного протокола».
Шуленбург сумел встретиться с Молотовым и передать письмо Гитлера только в три часа дня 21 августа, когда переговоры с английской и французской военными делегациями, возобновленные в этот день, шли уже 4 часа.
Утром этого дня глава английской миссии, военно-морской адъютант королевы Великобритании, адмирал Реджинальд Дрэкс предъявил полученные из Лондона официальные полномочия вести переговоры, а вечером дивизионный генерал Жозеф Думенк, возглавлявший французскую миссию, получил письменные полномочия подписать военную конвенцию.
Ключевым по внутреннему смыслу в коротком послании Гитлера был второй пункт. В нем Гитлер, в ответ на филиппики в заявлении Молотова от 17 августа, провозглашал некое сдержанное «Mea culpa!». Он писал:
«Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому германское правительство в таком случае исполнено решимости сделать все выводы из такой коренной перемены.»
За 15 лет до этого Гитлер написал манифест национал-социалистической революции под названием «Mein Kampf». Программа внешнеполитической нацистской революции была изложена в XIV главе, озаглавленной «Восточная ориентация и восточная политика». Слова в послании Сталину о возвращении » к политической линии, которая в течении столетий была полезна обеим государствам» текстуально отсылают читателя к этой главе. Она начиналась словами:
«Отношение Германии к России (курсив Гитлера — А.Л. ) я считаю необходимым подвергнуть особому разбору… Эта проблема имеет решающее значение для всей вообще иностранной политики Германии в целом»
Далее Гитлер разъясняет сердцевину своего мировоззрения, состоящего в том, Германия должна обладать такой территорией, которая обеспечивала бы все её материальные потребности и прежде всего — потребность в продовольствии. Гитлер называет эту недостающую, но жизненно необходимую территорию «жизненным пространством» — Lebensraum. И находится она в России. Больше — негде. Посмотрите на карту.
«Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой иностранной политике довоенного времени (то есть до 1914 года — А.Л.). Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет тому назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определённо указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвём с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе.
Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, имеем в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.» [ Адольф Гитлер, Моя борьба, «Т-ОКО», Ашхабад, 1992, стр. 556]
Волкогонов утверждает, что в середине августа 1939 года заместитель заведующего канцелярией Сталина Поскрёбышева, Двинский, принёс Сталину русский перевод «Mein Kampf», в котором Сталин подчеркнул эти абзацы [Волкогонов, op. cit. стр. 24].
Важно то, что в своём послании Гитлер считает нужным объяснить Сталину, что он как бы несколько сожалеет о сказанном и содеянном и осуществляет очередную «коренную перемену» во внешней политике. И если в Mein Kampf он говорит об отказе от традиционной политики сотрудничества с Россией и «указывает пальцем» в сторону русских территорий, то теперь в своём письме от 20 августа 1939 года он занимается «отрицанием отрицания», отрицая то, утверждению чего посвящена Mein Kampf. Он настолько нуждается в договорённости со Сталиным, что считает нужным ответить на вынесенный ему в заявлении Советского правительства от 15 августа 1939 года выговор политическим реверансом и обещанием хорошего поведения. Неизвестно, как поняли этот пассаж Гитлера Сталин и Молотов, связали ли они прямо на ходу текст письма Гитлера с текстом Mein Kampf. Но тон письма Гитлера, несомненно, произвёл на них очень сильное впечатление. Они сочли, что поймали Гитлера в момент его слабости. Выжидательная тактика Сталина полностью оправдалась. Сталину удалось то, что не удавалось никому, из имевших дело с Гитлером. В заочной дуэли Сталин выиграл: Гитлер капитулировал и счёт был 1:0 в пользу Сталина. Сколько бы ни надувался Гитлер в будущем, Сталин и Молотов будут считать, что и они не лыком шиты и способны его переиграть. И главное — впредь Сталин будет считать, что он понимает Гитлера.
Положительный ответ Сталина на требование Гитлера немедленно принять Риббентропа был передан Молотовым Шуленбургу в тот же день, 21 августа, в 17-00 [Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. Москва. Политиздат, 1990, стр. 303].
Столь быстрый ответ был бы невозможен технически, если бы нужно было переводить текст письма Гитлера и отпечатать его. Шуленбург принес Молотову в 15-00 21 августа 1939 года отпечатанный текст телеграммы Гитлера по-немецки и готовый, отпечатанный русский перевод.
Инструктируя Риббентропа на следующий день, 22 августа, Гитлер уполномочил его пойти навстречу любым пожеланиям Сталина касательно «сферы интересов» Советского Союза как относительно Польши и Прибалтики, так и относительно юго-востока Европы, вплоть до проливов Босфора и Дарданелл. [Ингебор Фляйшхауэр, Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939. Москва, Прогресс, 1991, стр. 307-308]. Риббентроп вылетел из Берлина 22 августа со своим помощником Фридрихом Гаусом, заведующим правовым отделом германского МИДа. Они ночевали в гостинице в Кенигсберге, где Гаус составил текст 000секретного дополнительного протокола к проекту Договора о ненападении между Германией и Советским Союзом. Обмен версиями этого Договора между сторонами начался 20 августа. В процессе внесения исправлений в текст основного Договора Сталин принимал самое активное участие.
Как утверждает английский биограф Гитлера Алан Буллок, он послал с Риббентропом и своего личного фотографа Генриха Хоффмана с заданием сфотографировать Сталина для выяснения устройства мочек его ушей: являются ли они вросшими — «еврейскими», или отдельными — «арийскими». Сталин милостливо согласился на фронтальное фотографирование по просьбе новоявленных друзей. Мочки оказались отдельными [Буллок А. Гитлер и Сталин: Жизнь и власть, т. 2, Смоленск, 1994, стр. 241].
Так, Сталин, стоявший во главе страны «еврейского большевизма», в глазах Гитлера стал «НЕ-евреем».
Гитлер и Риббентроп действовали в характерной для них стремительной манере ведения переговоров, ошеломлявшей другую сторону, в особенности Сталина и Молотова, не имевших, практически, никакого опыта в ведении переговоров с ведущими западными политическими деятелями (ненавидимый Молотовым Литвинов, накопивший более чем десятилетний опыт подобного общения, был отправлен в отставку за три месяца до этого). Риббентроп заранее сообщил русским, что сможет пробыть в Москве менее суток. Так что составление документов шло «в большой спешке», как через несколько дней признается Молотов Шуленбургу.
Переговоры в Кремле начались в 6 часов вечера 23 августа, прерывались для ужина и возобновились в полночь и закончились 2-30 ночи 24 августа подписанием исправленного Риббентропом советского проекта пакта о ненападении, а также секретного дополнительного протокола о разделе «сфер интересов» в Восточной Европе. Само понятие «сфер интересов» никогда не употреблялось в советских дипломатических документах и было совершенно новым для Сталина и Молотова. Его подглядели Риббентроп и Гаус в меморандуме касательно возможного англо-германского урегулирования («Программа германо-английского сотрудничества») в августе 1939 года, составленного экономическим советником британского правительства Горацием Вильсоном. Секретный дополнительный протокол был предъявлен прибывшим в Кремль Гаусом в 10 часов вечера 23 августа. В нём указывалось, «что северная граница Литвы, является границей сфер интересов Германии и СССР». Это означало, что Латвия, Эстония и Финляндия признавались находящимися в «сфере интересов» Советского Союза. Так, в одну строчку, решалась мучавшая Сталина проблема «косвенной агрессии», которой были посвящены многие месяцы бесплодных советско-английских переговоров. В случае войны Германии с Польшей, демаркационная линия, определявшая границу продвижения немецкой армии на восток была названа «границей сфер интересов Германии и СССР». Она должна была «приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана». Никаких предварительных переговоров по тексту весьма сложного политически и наполненного географическими и топографическими деталями документа не велось. Предложенный Гаусом русский текст был принят как таковой. Очевидно, что подобный текст должен был быть проверен военными экспертами, и прежде всего — военными топографами, специализирующимися на топографии Польши. Хотя начальник генерального штаба Красной Армии, за год до этого составивший план войны ч немецко-польской коалицией, Шапошников присутствовал при подписании документов в Кремле, и по роду его деятельности все подробности Секретного дополнительного протокола касались его непосредственно, с ним не проконсультировались. Через несколько дней были обнаружены грубые географические «ляпы» в утверждённом и подписанном обеими сторонами тексте, и пришлось составлять отдельное исправление и подписывать его заново. Молотов, ведомство которого, должно было отвечать за предотвращение подобных несуразиц, извинялся перед Шуленбургом и объяснял это «спешкой» в ночь с 23 на 24 августа.
Для Сталина и Молотова, изнурённых бесплодными переговорами с военными делегациями Англии и Франции о праве прохода Красной Армии ровно по тем самым территориям Польши, которые теперь, от щедрот Риббентропа, бесплатно отходили в «сферу интересов» Советского Союза вместе в Латвией, Эстонией и Финляндией (о которой ранее вообще ничего не говорилось), происходившее было настолько неожиданно и ошеломительно, что они беспрекословно внесли продиктованные Риббентропом изменения в свой проект пакта, так что теперь каждая сторона оставалась нейтральной в случае, если другая сторона оказывалась в состоянии военных действий с третьей стороной, и не нужно было выяснять «кто виноват?» или «кто прав?».
За 4 года до этого, 14 сентября 1935 года, выступая в Женеве на заседании Ассамблеи Лиги Наций, тогдашний наркоминдел СССР Максим Литвинов заявил: «Не всякий пакт о ненападении имеет целью укрепление всеобщего мира. В то время как пакты о ненападении, заключенные Советским Союзом со своими соседями имеют особую оговорку о недействительности пактов в случае совершения агрессии одной из его сторон против любого третьего государства, мы знаем и другие пакты, отнюдь не случайно такой оговорки лишённые. Это значит, что государства, обеспечивающие себе тыл или фланг подобным пактом о ненападении, резервируют себе возможность безнаказанного нападения на третьи государства.» [Известия, 15 сентября 1935 года]. Так что, Литвинов не зря был уволен Сталиным. «Пришли иные времена, пришли иные имена», — скажет через 25 лет молодой советский поэт…
Исчезла также обычная в такого рода договорах оговорка, о соблюдении всех ранее подписанных договоров с третьими странами, так что франко-советское соглашение 1935 года и советско-польский пакт о ненападении 1932 года как бы повисали в воздухе. Заметим, что в статье 3 договора о ненападении между СССР и Польшей от 25 июля 1932 года, продлённого 5 мая 1934 года до конца 1945 года, говорилось, что «каждая из договаривающихся сторон обязуется не принимать участия ни в каких соглашениях с агрессивной точки зрения явно враждебных другой стороне». Это было несовместимо с текстом первого пункта Секретного дополнительного протокола, говорившего о линии раздела Польского государства на «сферы интересов» Германии и СССР. Под «сферами интересов», в отличии от «сфер влияния», имелись в виду территории, отторгнутые от России после Первой мировой войны.
Кроме того, Риббентроп продиктовал пункт об обязательных взаимных консультациях и статью о неучастии в коалициях с третьими странами, направленными против второй стороны. Этим пунктом немцы предотвращали коалицию России с Англией и Францией, а русские-коалицию Германии с Японией.
Японская опасность, вообще, очень сильно переоценивалась в Советском Союзе. Сталин и советский генштаб не верили оценкам Рихарда Зорге, утверждавшего, что, несмотря на любовь к провокациям, японцы к большой сухопутной войне с Россией не готовы. Через семь лет, 28 февраля 1946 года, на допросе в Хабаровске, бывший начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Хикосабуро Хата скажет, что «Действия Японии, совершённые в районе озера Хасан и реки Халкин-гол, носили провокационный характер, и эта провокация не была рассчитана на Большую войну» [Мозохин О.Б., «Противостояние. Спецслужбы СССР и Японии (1918-1945)». Москва, 2012. стр. 391].
Однако, в 1939 году готовность Риббентропа содействовать урегулированию конфликта Советского Союза с Японией была, в глазах Сталина и Молотова, очень существенным аргументом в пользу подписания пакта с Германией.
Сталин только отказался от цветастой преамбулы к пакту, предложенной Риббентропом, повторявшей пассажи из послания Гитлера Сталину. По требованию Риббентропа, пакт вступал в силу с момента подписания.
Поскольку при обсуждении территориальных вопросов всё время ушло на выяснение спорных деталей на польско-литовской границе (потом вся линия границы будет ещё дважды корректироваться), то, когда дело дошло до Юго-Восточной Европы, оставшегося времени хватило только для принятия необсуждавшегося вообще третьего пункта текста, представленного Гаусом на двух языках:
“Hinsichtlich des Sudostens Europa’s wird von sowjetisher Seite das Interesse an Bessarabien betont. Von deutscher Seite wird das vollige politische Desinteressement an diesen Gebieten erklart.”
«Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о её полной политической незаинтересованности в этих областях.»
Пункт состоит из двух предложений. Во втором говорится об «этих областях», упомянутых в первом предложении:
«юго-восток Европы» и «Бессарабия». По-русски, второе предложение означает, что Германия не заинтересована ни в юго-востоке Европы, ни в Бессарабии. По нашему мнению, налицо некая алогичность: Бессарабия является частью юго-востока Европы, и вся фраза получается несколько несообразной. Это связано с тем, что переводчик с немецкого (скорее всего им был Густав Хильгер из германского посольства, — Гаус не был в Кремле в первой части переговоров, а появился там только в 10 вечера с текстом Секретного протокола на двух языках) — немец. Несмотря на абсолютное владение русским, он всё-таки мыслил по-немецки. Некоторые специалисты по немецкой грамматике (но далеко не все) считают, что “an diesen Gebieten” во втором предложении немецкого текста относится только ко второму дополнению в первом предложении — к Бессарабии, а не к первому — «юго-восток Европы». Если это так, то нет алогичности во втором предложении немецкого текста, а перевод на русский попросту неверен. Во всяком случае, в дальнейшем немцы придерживались именно этой интерпретации: ни о какой «незаинтересованности» Германии в юго-востоке Европы и речи быть не могло. Тот факт, что Риббентроп предпочёл не признавать Бессарабию, принадлежавшую союзнику Германии — Румынии, частью советской «сферы интересов», а выделить вопрос о Бессарабии в отдельный витиевато сформулированный пункт Секретного протокола, не привлёк внимания Сталина и Молотова.
На большее, чем претензии на Бессарабию, у Сталина и Молотова в августе 1939 года не хватило фантазии. Это окажется чудовищным просчётом, который приведёт к конфронтации с Гитлером и в конечном счёте — к войне.
А Гитлер осознал важность Юго-Восточной Европы только через год, победив в европейской войне благодаря бесперебойным поставкам румынской нефти. Риббентроп скромно умолчал в Кремле о наличии у него мандата от Гитлера уступить Румынию и Болгарию, с проливами в придачу, в советскую «сферу интересов». Риббентроп напомнит об этом Гитлеру в специальном меморандуме летом 1940 года:
«…фюрер уполномочил меня выразить отсутствие немецких интересов к территориям Южной Европы, даже в случае необходимости, вплоть до Константинополя и проливов. Но эти последние не обсуждались» [Akten zur Deutschen Auswartigen Politik (ADAP). Serie D. Bd. X. Dok. №10].
Через год Сталин объявит Советский Союз «придунайской державой» и начнёт требовать Болгарию в советскую «сферу интересов», но Гитлер уже будет совсем другим человеком, нежели зажатый в августе 1939 года между Россией и Англией маленький амбициозный вождь не очень большой страны. Теперь будет заявлено, что «незаинтересованность» Германии в 1939 году относилась только к Бессарабии. Теперь Гитлер не будет готов ни на какие уступки Сталину в Европе, и в дипломатической битве за Балканы в начале 1941 года Сталин проиграет под чистую.
(продолжение следует)
